циганка стройная вдрук стала бледная успела вимовить своі слова

Гдз на 3 класс математика нова програма ф.м рівкінд успела циганка слова вимовить стройная бледная стала своі вдрук гдз 8 класс украинская мова глазової.

Братья Стругацкие. Кандид вышел затемно, чтобы вернуться к обеду. До Выселок было километров десять, дорога была знакомая, хорошо утоптанная, вся в голых проплешинах от пролитого травобоя. Считалось, что ходить по ней безопасно. Справа и слева лежали теплые бездонные болота, из ржавой пахучей воды торчали сгнившие черные ветки, округлыми блестящими куполами поднимались липкие шляпки гигантских болотных поганок, иногда возле самой дороги попадались покинутые раздавленные дома водяных пауков. Что делается на болотах, с дороги увидеть было трудно: из плотного переплетения древесных крон над головой свешивались и уходили в топь торопливыми корнями мириады толстых зеленых колонн, канатов, зыбких, как паутина, нитей — жадная наглая зелень стояла стеной, похожей на туман, скрывала все, кроме звуков и запахов. Время от времени в желто-зеленом сумраке что-то обрывалось и с протяжным шумом падало, раздавался густой жирный всплеск, болото вздыхало, урчало, чавкало, и снова наступала тишина, а минуту спустя сквозь зеленую завесу на дорогу выбиралась утробная вонь потревоженной бездны. Говорили, что по этим бездонным местам человек пройти не может, но зато мертвяки ходят везде, на то они и мертвяки — не принимает их болото. На всякий случай Кандид выломал себе дубину, не потому что боялся мертвяков, мертвяки мужчине, как правило, не опасны, но о лесной и болотной жизни ходили всякие слухи, и некоторые из них при всей своей нелепости могли оказаться верными. Он отошел от деревни шагов на пятьсот, когда его нагнала Нава. Он остановился. — Ты почему без меня ушел? — спросила Нава немного запыхавшимся голосом. — Я же тебе говорила, что я с тобой уйду, я одна в этой деревне не останусь, нечего мне одной там делать, там меня никто и не любит, а ты мой муж, ты должен меня взять с собой, это еще ничего не значит, что у нас нет детей, все равно ты мой муж, а я твоя жена, а дети у нас с тобой еще появятся… Просто я честно тебе скажу, я пока еще не хочу детей, непонятно мне, зачем они и что мы с ними будем делать… Мало ли что там староста говорит или этот твой старец, у нас в деревне совсем не так было: кто хочет, у того дети, а кто не хочет, у того их и нет… — А ну вернись домой, — сказал Кандид. — Откуда это ты взяла, что я ухожу? Я же на Выселки, я же к обеду буду дома… — Вот и хорошо, вот я с тобой и пойду, а к обеду мы вместе вернемся, обед у меня со вчерашнего дня готов, я его так спрятала, что его даже этот твой старик не найдет… Кандид пошел дальше. Спорить было бесполезно, пусть идет. Он даже повеселел, ему захотелось с кем-нибудь сцепиться, помахать дубиной, сорвать на ком-нибудь тоску, и злость, и бессилие, накопленное за сколько-то там лет. На ворах. Или на мертвяках — какая разница? Пусть девчонка идет. Тоже мне жена, детей она не хочет. Он размахнулся как следует, ахнул дубиной по сырой коряге у обочины и чуть не свалился: коряга распалась в труху, и дубина проскочила сквозь нее, как сквозь тень. Несколько юрких серых животных выскочили и, булькнув, скрылись в темной воде.

Нава скакала рядом, то забегая вперед, то отставая. Время от времени она брала Кандида за руку обеими руками и повисала на нем, очень довольная. Она говорила об обеде, который так ловко спрятала от старца, о том, что обед могли бы съесть дикие муравьи, если бы она не сделала так, что муравьям до него в жизни не добраться, о том, что разбудила ее какая-то вредная муха и что, когда она вчера засыпала, он, Молчун, уже храпел, а во сне бормотал непонятные слова, и откуда это ты такие слова знаешь, Молчун, просто удивительно, никто у нас в деревне таких слов не знает, один ты знаешь, и всегда знал, даже когда совсем больной был, и то знал… Кандид слушал и не слушал, привычный нудный гул отдавался у него в мозгу, он шагал и тупо, многословно думал о том, почему он ни о чем не может думать, наверное, это от бесконечных прививок, которыми только и занимаются в деревне, когда не занимаются болтовней, а может, еще от чего-нибудь… Может быть, это сказывается весь дремотный, даже не первобытный, а попросту растительный образ жизни, который он ведет с тех незапамятных времен, когда вертолет на полной скорости влетел в невидимую преграду, перекосился, поломал винты и камнем рухнул в болота… Вот тогда меня, наверное, и выбросило из кабины, подумал он. Выбросило меня тогда из кабины, в тысячный раз подумал он.

Ударило обо что-то головой, так я больше и не оправился… А если б не выбросило, то я бы утонул в болоте вместе с машиной, так что это еще хорошо, что меня выбросило… Его вдруг осенило, что все это — умозаключения, и он обрадовался; ему казалось, что он давно потерял способность к умозаключениям и может твердить только одно: послезавтра, послезавтра… Он глянул на Наву. Девчонка висела у него на левой руке, смотрела снизу вверх и азартно рассказывала: — Тут все они сбились в кучу, и стало страшно жарко, ты знаешь ведь, какие они горячие, а луны в ту ночь совсем не было. Тогда мама стала подталкивать меня тихонько, и я проползла на четвереньках у всех под ногами, и мамы уж больше мне видеть не привелось… — Нава, — сказал Кандид, — опять ты мне эту историю рассказываешь. Ты мне ее уже двести раз рассказывала. — Ну так и что же? — сказала Нава, удивившись. — Ты какой-то странный, Молчун. Что же мне тебе еще рассказывать? Я больше ничего не помню и не знаю.

Не стану же я тебе рассказывать, как мы с тобой на прошлой неделе рыли погреб, ты же это и сам все видел. Вот если бы я рыла погреб с кем-нибудь другим, с Колченогом, например, или с Болтуном… — Она вдруг оживилась. — А знаешь, Молчун, это даже интересно.

Расскажи ты мне, как мы с тобой на прошлой неделе рыли погреб, мне еще никто об этом не рассказывал, потому что никто не видел… Кандид опять отвлекся. Медленно покачиваясь, проплывали по сторонам желто-зеленые заросли, кто-то сопел и вздыхал в воде, с тонким воем пронесся рой мягких белесых жуков, из которых делают хмельные настойки, дорога под ногами становилась то мягкой от высокой травы, то жесткой от щебня и крошеного камня. Желтые, серые, зеленые пятна — взгляду не за что было зацепиться, и нечего было запоминать. Потом тропа круто свернула влево, Кандид прошел еще несколько шагов и, вздрогнув, остановился. Нава замолчала на полуслове. У дороги, головой в болоте, лежал большой мертвяк. Руки и ноги его были растопырены и неприятно вывернуты, и он был совершенно неподвижен. Он лежал на смятой, пожелтевшей от жары траве, бледный, широкий, и даже издали было видно, как страшно его били. Он был как студень. Кандид осторожно обошел его стороной. Ему стало тревожно. Бой произошел совсем недавно: примятые пожелтевшие травинки на глазах распрямлялись. Кандид внимательно оглядел дорогу. Следов было много, но он в них ничего не понимал, а дорога впереди, совсем близко, делала новый поворот, и что было за поворотом, угадать он не мог. Нава все оглядывалась на мертвяка. — Это не наши, — сказала она очень тихо. — Наши так не умеют. Кулак все грозится, но он тоже не умеет, только руками размахивает… И на Выселках так тоже не умеют… Молчун, давай вернемся, а? Вдруг это уроды? Говорят, они тут ходят, редко, но ходят. Давай лучше вернемся… И чего ты меня на Выселки повел? Что я, Выселок не видела, что ли? Кандид разозлился. Да что же это такое? Сто раз он ходил по этой дороге и не встречал ничего, что стоило бы запомнить или обдумать.

А вот теперь, когда завтра нужно уходить — даже не послезавтра, а завтра, наконец-то! — эта единственная безопасная дорога становится опасной… В Город-то можно пройти только через Выселки. Если в Город вообще можно пройти, если Город вообще существует, то дорога к нему ведет через Выселки… Он вернулся к мертвяку. Он представил себе, как Колченог, Кулак и Хвост, непрерывно болтая, хвастаясь и грозясь, топчутся возле этого мертвяка, а потом, не переставая грозиться и хвастать, поворачивают от греха назад, в деревню. Он нагнулся и взял мертвяка за ноги. Ноги были еще горячие, но уже не обжигали. Он рывком толкнул грузное тело в болото. Трясина чавкнула, засипела и подалась. Мертвяк исчез, по темной воде побежала и погасла рябь. — Нава, — сказал Кандид, — иди в деревню. — Как же я пойду в деревню, — рассудительно сказала Нава, — если ты туда не пойдешь? Вот если бы ты тоже пошел в деревню… — Перестань болтать, — сказал Кандид. — Сейчас же беги в деревню и жди меня.

И ни с кем там не разговаривай. — А ты? — Я мужчина, — сказал Кандид, — мне никто ничего не сделает. — Еще как сделают, — возразила Нава. — Я тебе говорю: вдруг это уроды? Им ведь все равно, мужчина, женщина, мертвяк, они тебя самого уродом сделают, будешь тут ходить, страшный, а ночью будешь к дереву прирастать… Как же я пойду одна, когда они, может быть, там, сзади?

— Никаких уродов на свете нет, — не очень уверенно сказал Кандид. — Вранье это все… Деревня была очень странная. Когда они вышли из леса и увидели ее внизу, в котловине, их поразила тишина. Тишина была такая, что они даже не обрадовались. Деревня была треугольная, и большая поляна, на которой она стояла, тоже была треугольная — обширная глиняная проплешина без единого куста, без единой травинки, словно выжженная, а потом вытоптанная, совсем темная, отгороженная от неба сросшимися кронами могучих деревьев. — Не нравится мне эта деревня, — заявила Нава. — Здесь, наверное, еды не допросишься. Какая здесь может быть еда, если у них и поля даже нет, одна голая глина. Наверное, это охотники, они всяких животных ловят и едят, тошнит даже, как подумаешь… — А может быть, это мы в чудакову деревню попали? — спросил Кандид. — Может быть, это Глиняная поляна? — Какая же это чудакова деревня? Чудакова деревня — деревня как деревня, как наша деревня, только в ней чудаки живут… А здесь смотри какая тишь, и людей не видно, и ребятишек, хотя ребятишки, может быть, уже спать легли… И почему это тут людей не видно, Молчун? Давай мы в эту деревню не пойдем, очень она мне не нравится… Солнце садилось, и деревня внизу погружалась в сумерки. Она казалась очень пустой, но не запущенной, не заброшенной и покинутой, а именно пустой, ненастоящей, словно это была не деревня, а декорация. Да, подумал Кандид, наверное, нам не стоит туда идти, только ноги вот болят, и очень хочется под крышу. И поесть что-нибудь. И ночь наступает… Надо же, целый день блуждали по лесу, даже Нава устала, висит на руке и не отпускает. — Ладно, — сказал он нерешительно. — Давай не пойдем. — «Не пойдем, не пойдем…» — сказала Нава. — А когда мне есть хочется? Сколько же можно не есть? Я с утра ничего не ела… И воры твои эти… От них знаешь какой аппетит? Нет, мы давай с тобой туда спустимся, поедим, а если нам там не понравится, тогда сразу уйдем. Ночь сегодня теплая будет, без дождя… Пойдем, что ты стоишь? Сразу же на окраине их окликнули. Рядом с первым домиком, прямо на серой земле, сидел серый, почти совсем не одетый человек. Его было плохо видно в сумерках, он почти сливался с землей, и Кандид различил только его силуэт на фоне белой стены. — Вы куда? — спросил человек слабым голосом. — Нам нужно переночевать, — сказал Кандид. — А утром нам нужно на Выселки. Мы дорогу потеряли. Убегали от воров и дорогу потеряли. — Это вы, значит, сами пришли? — сказал человек вяло. — Это вы молодцы, хорошо сделали… Вы заходите, заходите, а то работы много, а людей что-то совсем мало осталось… — Он еле выговаривал слова, словно засыпал. — А работать нужно. Очень нужно работать… Очень… — Ты нас не покормишь? — У нас сейчас… — Человек произнес несколько слов, которые показались Кандиду знакомыми, хотя он знал, что никогда их раньше не слыхал. — Это хорошо, что мальчик пришел, потому что мальчик… — И он опять заговорил непонятно, странно. Нава потянула Кандида, но Кандид с досадой выдернул руку. — Я тебя не понимаю, — сказал он человеку, стараясь хоть рассмотреть его получше. — Ты мне скажи, еда у тебя найдется? — Вот если бы трое… — сказал человек. Нава потащила Кандида прочь изо всех сил, и они отошли в сторону. — Больной он, что ли? — сказал Кандид сердито. — Ты поняла, что он там бормочет? — Что ты с ним разговариваешь? — шепотом спросила Нава.

— У него же нет лица! Как с ним можно говорить, когда у него нет лица? — Почему нет лица? — удивился Кандид и оглянулся. Человека видно не было: то ли он ушел, то ли растворился в сумерках. — А так, — сказала Нава.

— Глаза есть, рот есть, а лица нету… — Она вдруг прижалась к нему. — Он как мертвяк, — сказала она. — Только он не мертвяк, от него пахнет, но весь он — как мертвяк… Пойдем в какой-нибудь другой дом, только еды мы здесь не достанем, ты не надейся. Она подтащила его к следующему дому, и они заглянули внутрь.

Все в этом доме было непривычное, не было постелей, не было запахов жилья, внутри было пусто, темно, неприятно. Нава понюхала воздух. — Здесь вообще никогда не было еды, — сказала она с отвращением. — В какую-то ты меня глупую деревню привел, Молчун. Что мы здесь будем делать? Я таких деревень никогда в жизни не видела.

И дети тут не кричат, и на улице никого нет. Они пошли дальше. Под ногами была прохладная тонкая пыль, они не слышали даже собственных шагов, и в лесу не ухало и не булькало, как обычно по вечерам. — Странно он как-то говорил, — сказал Кандид. — Я вот сейчас вспоминаю, и словно я слышал уже когда-то такую речь… А когда, где — не помню… — И я тоже не помню, — сказала Нава, помолчав. — А ведь верно, Молчун, я тоже слыхала такие слова, может быть, во сне, а может быть, и в нашей деревне, не в той, где мы сейчас с тобой живем, а в другой, где я родилась, только тогда это должно быть очень давно, потому что я была еще очень маленькая, с тех пор все позабыла, а сейчас как будто бы и вспомнила, но никак не могу вспомнить по-настоящему. В следующем доме они увидели человека, который лежал прямо на полу у порога и спал. Кандид нагнулся над ним, потряс его за плечо, но человек не проснулся. Кожа у него была влажная и холодная, как у амфибии, он был жирный, мягкий, и мускулов у него почти не осталось, а губы его в полутьме казались черными и масляно блестели. — Спит, — сказал Кандид, поворачиваясь к Наве. — Как же спит, — сказала Нава, — когда он смотрит? Кандид снова нагнулся над человеком, и ему показалось, что тот действительно смотрит, чуть-чуть приоткрыв веки. Но только показалось. — Да нет, спит он, — сказал Кандид. — Пойдем. Против обыкновения Нава промолчала. Они дошли до середины деревни, заглядывая в каждый дом, и почти в каждом доме они видели спящих. Все спящие были жирные потные мужчины, не было ни одной женщины, ни одного ребенка. Нава совсем замолчала, и Кандиду тоже было не по себе. У спящих раскатисто бурчало в животах, они не просыпались, но каждый раз, когда Кандид оглядывался на них, выходя на улицу, ему казалось, что они провожают его короткими осторожными взглядами. Совсем стемнело, в просветы между ветвями проглядывало пепельное от луны небо, и Кандид снова подумал, что все это жутко похоже на декорации в хорошем театре. Но он чувствовал, что устал до последней степени, до полного безразличия. Ему хотелось сейчас только одного: прилечь гденибудь под крышей (чтобы не свалилась на сонного сверху какая-нибудь ночная гадость), пусть прямо на жестком утоптанном полу, но лучше все-таки в пустом доме, а не с этими подозрительными спящими. Нава совсем повисла на руке. — Ты не бойся, — сказал ей Кандид. — Бояться здесь совершенно нечего. — Что ты говоришь? — спросила она сонно. — Я говорю: не бойся, они же тут все полумертвые, я их одной рукой раскидаю.

— Никого я не боюсь, — сказала Нава сердито. — Я устала и хочу спать, раз уж ты есть не даешь.

А ты все ходишь и ходишь, из дома в дом, из дома в дом, надоело даже, ведь во всех домах все одинаково, все люди уже лежат, отдыхают, и только мы с тобой бродим… Тогда Кандид решился и зашел в первый же попавшийся дом. Там было абсолютно темно. Кандид прислушался, пытаясь понять, есть здесь ктонибудь или нет, но услыхал только сопение Навы, уткнувшейся лбом ему в бок. Он ощупью нашел стену, пошарил руками, сухо ли на полу, и лег, положив голову Навы себе на живот. Нава уже спала. Не пожалеть бы, подумал он, нехорошо здесь… Ну, всего одну ночь… И дорогу спросить… Днем-то они не спят… В крайнем случае — на болото, воры ушли… А если и не ушли… Как там ребята на Выселках. Неужели опять послезавтра. Нет уж, завтра… Завтра… Он проснулся от света и подумал, что это луна. В доме было темно, лиловатый свет падал в окно и в дверь. Ему стало интересно, как это свет луны может падать сразу и в окно, и в дверь напротив, но потом он догадался, что он в лесу, и настоящей луны здесь быть не может, и тут же забыл об этом, потому что в полосе света, падающего из окна, появился силуэт человека. Человек стоял здесь, в доме, спиной к Кандиду, и глядел в окно, и по силуэту видно было, что он стоит, заложив руки за спину и наклонив голову, как никогда не стоят лесные жители — им просто незачем так стоять — и как любил стоять у окна лаборатории во время дождей и туманов, когда нельзя было работать, Карл Этингоф, и он отчетливо понял, что это и есть Карл Этингоф, который когда-то отлучился с биостанции в лес, да так больше и не вернулся и был отдан в приказ как без вести пропавший. Легендарная «Свадебка» стравинского-нижинской в интерпретациях. Килиана и. Прельжокажа Текст научной статьи по специальности « Искусствоведение » Аннотация научной статьи по искусствоведению, автор научной работы — Кирпиченкова Ольга Валериевна. Статья посвящена истории хореографических интерпретаций партитуры.

Стравинского «Свадебка». В статье предпринята попытка сравнительного анализа дягилевской версии 1923 г., как наиболее приближенной к замыслу композитора, и двух версий, появившихся в конце XX. (постановки Иржи Килиана и Анжелена Прельжокажа). Работы Килиана и Прельжокажа рассматриваются как примеры различных типов взаимодействия балетмейстера с замыслом композитора. Анализ позволяет выявить духовное содержание получившихся спектаклей и предложить оценку их художественной значимости. Похожие темы научных работ по искусствоведению, автор научной работы — Кирпиченкова Ольга Валериевна. «The Wedding» by Stravinsky-Nijinska — the iconic ballet and its modern interpretations. The article is concerned with three different versions of the score by 1. Stravinsky «The Wedding». The original version by B. Nijinska is famous ballet which recreates the atmosphere of peasant’s wedding rite. It is compared with versions by J.

Kilian and A. Preljocaj. The first choreograph holds true the composer’s idea.

The other creates new conception which is not answerable to the musical content.

parative study of them permits to define the degree of connection with music and as consequence to find out artistic merit each of them. Analysis is concluded comparison of composition, choreographic peculiarities and conception of performances. Текст научной работы на тему «Легендарная «Свадебка» стравинского-нижинской в интерпретациях. Прельжокажа» «Свадебка» Игоря Стравинского — фантазия на тему крестьянского свадебного обряда, вдохновленная старинными русскими народными песнями. Свадебное торжество Стравинский трактовал как архетипическое действо, в эмоциональном накале которого происходило рождение супружеской пары. Напряженная атмосфера в музыке возникала, прежде всего, из беспрецедентной для того времени инструментовки (четыре рояля, литавры, колокола, ксилофоны наряду с барабанами различных строев и высоты). Над механическим «диктатом» ударных возвышались голоса хора и солистов. Из народного пения [См.: 1] Стравинский заимствовал1 непредсказуемую смену акцентов при произношении слов, которая обогатила и без того изощренную ритмическую фактуру произведения, а также разнообразное и непривычное интонирование фраз. Утверждение новаторского музыкального языка шло бок о бок с зарождением жанра программного балета. «Свадебка», очищенная от сюжетных подробностей, оформилась в четыре картины. Первые три («Коса», «У жениха», «Проводы Невесты») — прощание молодых с холостой жизнью, четвертая («Красный стол») — праздничный пир. Необычное смешение голосов с ультрасовременной оркестровкой и программный характер произведения выдвинули новые требования к хореографии: танец должен был соответствовать неординарной стилистике музыки.

Первый хореограф спектакля Бронислава Нижинская в поисках пластики. 1 Стравинский опирался не на один сборник народных текстов: «Моей целью было. изобразить настоящую свадьбу посредством цитирования народных, то есть нелитературных стихов. Мне пришлось потратить два года на поиски материала. Я нашел его в антологиях Афанасьева и Киреевского». Позднее композитор высказывался менее конкретно: «В Киеве среди сборников русских народных песен я нашел немало текстов, имеющих отношение к моему сюжету». Идентифицировать все источники фольклорных текстов исследователям не удалось. Цит. по: Биркан Р

О поэтическом тексте «Свадебки» Стравинского // Русская музыка на рубеже XX века. М. — Л., 1966 239-251. Известно также об обращении Стравинского к записям фольклорного пения, сделанным с помощью фонографа.

См. подр.: Савенко

Мир Стравинского: Автореф. дисс докт. иск. М., 2002 17. отталкивалась от опыта своего брата Вацлава, который использовал «антибалетные» (в сравнении с традиционным балетом) приемы в «Весне священной» (1913). От художника Натальи Гончаровой удалось добиться оформления, соответствующего аскетичности музыки.

Вместо праздничного многоцветья подлинных крестьянских свадебных нарядов — своеобразная униформа. Цветовая гамма костюмов лаконична — контраст белого и коричневого (белые рубахи, коричневые порты у юношей, сарафаны у девушек). «Свадебка» — балет-ритуал, где личные переживания отступают под натиском универсального закона, требующего продолжения рода. Музыка и хореография стремительно подводят к моменту рождения пары. Жених и Невеста, которые по законам обычая не были знакомы друг с другом до свадьбы, встречаются только к финалу и под взглядами окружающих идут к брачному ложу. Спектакль Нижинской не балет-зрелище в традиционном понимании. Зрелищная составляющая в нём поднимается до метафоричности. Такой метафорой становятся, например, гипертрофированно длинные косы Невесты, расстеленные в первой картине по полу. По русскому обычаю незамужние девушки носили одну косу с алой лентой. В преддверии замужества её расплетали на две. О расставании с алой лентой и поёт горестно Невеста, однако Нижинская не даёт пластической иллюстрации этого ритуала. Косы — символ забот, приносимых замужеством. Ими подружки обматывают то хрупкие руки Невесты, то её тонкую шею. Как и в «Весне священной», главный носитель образного содержания «Свадебки» — кордебалет. Он то создает на сцене геометрически точные «стоп-кадры», то, наоборот, активно перемещается по сцене и распадается на группы, подчиняясь круговерти ритмов. Это порождает пластические метафоры, которые доносят содержание основных моментов обряда. Необычное слияние классического и характерного танца создает сильный образный эффект. Народные выстукивания, исполненные на пальцах, приобретают еще большую остроту и напряженность.

Грубоватые крестьянские движения (присядки, прыжки, покачивания корпусом в русском стиле), укрощённые классической школой, обретают строгую графичность и чёткость. Руки соблюдают позиции классического танца, но теряют плавность и амплитуду движений: они заострены в локтях, ладони зажаты в кулаки. Рисунки кордебалета и стилизованная пластика уподобляют сцену ожившему полотну с замысловатыми орнаментами. Но если танец кордебалета наряду со статичными группировками включает динамичные перестроения, то у солистов (Невеста, Жених и их родители) он в традиционном его понимании отсутствует вовсе. Преимущественно их роли сводятся к жестам и статуарным позам. Кордебалет подчёркивает скульптурную неподвижность солистов, но иногда, наоборот, перенимает у них аскетичную пластику.

Показательные примеры последнего — эпизоды родительского благословения в картинах «Коса» и «У жениха» (своего рода их действенные центры). Несколькими условными жестами передано напряжение и значимость момента. Невеста, вся внутренне замирая, смыкает кулачки под подбородком, прикладывает кулак ко лбу, затем к плечу (аллюзия на крестное знамение). Родители, стоящие по бокам, касаются кончиками пальцев её головы. Вместе. они медленно опускаются на колени. Невеста, будто в безутешном плаче, падает ниц. В этот момент кордебалет окружает солистов: девушки сначала образуют вертикальный контрапункт, а потом падают, повторяя позу склонившейся в пол Невесты. Благословение Жениха во второй картине также разворачивается на статичном фоне. Линии юношей плотно сомкнуты в своеобразный плетень позади солистов. Жених проходит по авансцене к Отцу, затем в противоположную сторону к Матери. Перед каждым родителем он склоняется на колено, а те условным жестом, в котором всё же читаются нежность и волнение, прикасаются к его челу.

Условно трактованы «Проводы Невесты» (Невеста и вереница пар проходят через «ворота», образованные соединенными руками родителей девушки) и свадебное пиршество («Красный стол»), которое превращается в сложнейший перепляс мужской и женской групп.

Эмоциональное пение выражает богатую гамму чувств, характерную для свадебного обряда: от скованности страхом до неистового возбуждения.

Нижинская не дублирует эмоции певцов в хореографии, лица танцовщиков отрешены от переживаний. Беспристрастный танец кордебалета, подобно непрерывно работающим жерновам, устремлён к финальному моменту образования пары. Спектакль 1923 г. передает дух и порядок ритуала, его силу и нарастающую экспрессию. Как изменилось пластическое толкование партитуры Стравинского к концу XX.? Проследим особенности трактовки партитуры на примере постановок Иржи Килиана (1982) и Анжелена Прельжокажа (1989). Хореографы, по их собственным признаниям в прессе, высоко ценили партитуру Стравинского, но Прельжокаж сознательно избегал знакомства с версией. Прельжокаж трактует свадебный ритуал как похоронный (что, может быть, не так далеко от истины, если толковать свадьбу как похороны девичества): «„Свадебка» всегда воспринималась мной как непонятная трагедия. Вокруг невесты, находящейся взаперти, сгущается какая-то тайна. Ее готовят для вхождения в другую семью. Это для меня лично в некотором роде обратная форма погребального ритуала» [2]; «Она [Невеста — О] со слезами на глазах добровольно соглашается на насилие» [3]. Сказанное хореографом заставляет предположить, что трагедийный подтекст станет основным в постановке, а само действие окрасится в сугубо мрачные тона. Так и происходит. Но при этом грубое, агрессивное зрелище теряет связь с заложенной в тексте «Свадебки» программой и потому меньше всего напоминает ритуал. В спектакле участвуют пять юношей и пять девушек. Среди них нет ни новобрачных, ни родителей, а единственное напоминание о свадьбе — висящие на стойках манекены в человеческий рост, одетые в свадебные платья. Терзаемые неутолённой похотью люди будут яростно теребить безответных кукол, перебрасывать их из рук в руки, валять по полу. В финале же истерзанные «невесты» останутся жалобно висеть на вешалках. Практически с первых минут хореограф погружает зрителя в зрелище разнузданного характера. В нем нет места тонкостям взаимоотношений, эмоциональные переживания вытеснены торжеством животной силы, толкающей на бездумные поиски партнера. Притом жажда удовлетворения телесных желаний овладевает героями сразу, без лишних преамбул. Происходящее на сцене — буквальная картина свального греха.

Подобные оргии имели место во многих ранних культурах, как правило, языческих. Однако к образному содержанию музыки это не имеет никакого отношения, равно как и натурализм выразительных средств, к которым прибегает хореограф. Мужчины и женщины механически переходят из одних жадных объятий в другие, учащенно и громко дышат. Сцена наполняется характерными звуками столкновений и падения тел. Контраст настроений, задаваемый партитурой, игнорируется. Взаимоотношения пар унифицированы. Лишена оригинальности, безлика и пластика. Кроме натурализма в ней видна тяга к поверхностному символизму: неоднократно повторяются лейтмотивы, которые, судя по всему, должны нести смысловую нагрузку, однако в спектакле они «не работают». Ограниченный набор движений не развивается, потому нет и ощущения нарастания динамики происходящего. Бег и объятия — излюбленный прием хореографа, призванный передать накал животной страсти. Например, когда наступает одна из музыкальных вершин (родительское благословение «Ой! Лебединое перо упадало!» в третьей картине «У жениха»), девушки буквально набрасываются на мужчин. В кульминационных моментах партитуры Прельжокаж кардинально порывает с ее содержанием. Всеми средствами спектакль обличает и отвергает сакраль-ность свадебного торжества.

Четвертая картина «Красный стол» бесповоротно утверждает оргиастическое начало. Выстроенные по диагонали скамейки, которые по ходу действия периодически переставляют артисты, здесь превращаются в спальные одры. Артисты проделывают на них упражнения, близкие к акробатике, время от времени прерывая их откровенными объятиями. Финал спектакля — многозначительный уход случайно образовавшихся пар в темноту — отдаленно напоминает финал «Свадебки» Нижинской, но его смысл не ясен. В версии Нижинской увековечены ушедшие в небытие традиции и мировоззрение предков, для которых свадебное торжество было преклонением и перед родовым устоем, и перед христианскими традициями, и перед языческими силами природы, повелевающими всем живым.

Всё действие имеет цель и логику развития. В спектакле Прельжокажа нет ни того, ни другого: пары, сформировавшиеся уже в первые минуты, множество раз меняются, в их действиях нет ничего, кроме необузданной похоти. Все это не имеет отношения к партитуре Стравинского, к содержанию вокального текста и музыки. Решение. Килиана ассоциативно переплетается со «Свадебкой» Нижинской: та же опора на эмоциональный заряд музыки, та же значимость кордебалета и практически дословное повторение финала (Невеста и Жених на- правляются к брачному ложу). Знатоки дягилевской версии могут даже увидеть у Килиана перекличку с композиционными находками Нижинской (например, с наиболее узнаваемой «пирамидой» девичьих лиц, которой завершается первая картина и открывается третья). При этом очевидны и различия, выдающие своеобразие стиля Килиана и его принадлежность концу XX. Малочисленность кордебалета в сравнении с оригинальной версией (здесь всего десять пар) компенсируется его небывалой, на грани физических возможностей исполнителей, активностью. Килиан с первых аккордов музыки дает понять, о чем пойдет речь. Из группы танцовщиц выходит девушка в белом — Невеста. Она пристально вглядывается вдаль, будто пытаясь узреть свое будущее. Внезапно вторгающийся голос, имитирующий плач «Коса ль моя, косынька», — будто отзвук ее мыслей. Девушка тщетно пытается избавиться от него: причудливыми орнаментами переплетает тонкие руки вокруг головы. Быстрыми шагами, отбивая вслед за музыкой неожиданные синкопы, она стремительно перемещается по сцене, будто не может найти себе места и совладать с волнением. Практически сразу в действие включается и кордебалет. Он, как и у Нижинской, — двигатель действия, нагнетающий эмоции (в картинах «Коса» и «У жениха» женский и мужской кордебалет отделены друг от друга, затем они объединяются). Его неистовый и непредсказуемый танец вовлекает в действо и солистов, воспринимается как аллегория бессознательных сил, призывающих молодых к соединению. Кордебалет то сострадает героям, то превращается в тяжелый «хлыст», который заставляет Жениха и Невесту, оглушенных страхом и страстью, метаться по сцене. Отдельное место отводит хореограф Свату и Свахе, (присутствующим у Стравинского, но отсутствующим в версии Нижинской). На эту пару солистов возложена роль проводников, настойчиво направляющих Жениха и Невесту к свершению воли природы. В музыке динамические усиления и спады бесконечно сменяют друг друга, порождая на сцене замысловатые наслоения по-разному движущихся танцевальных групп. Килиан интригует хитросплетениями композиции, разнообразием ансамблей и дуэтов, которые оказывают гипнотизирующее воздействие. При этом хореограф сохраняет чистоту выработанного им танцевального стиля: пластика ломаная, порой даже «кричащая», но с ощутимой классической основой, о которой говорят стройность рисунков, чувство позы у исполнителей в партерной технике и в прыжках. Несколько кратких мизансцен разряжают плотный хореографический поток. В них нервное возбуждение, пронизывающее действие, на мгновение исчезает. Таковы, например, моменты встречи Жениха и Невесты, когда они нежно прижимаются друг к другу, и сцена благословления, когда дети послушно склоняются перед матерями, разделяя их тревогу.

Оба спектакля близки друг другу по времени появления и, по словам постановщиков, следуют теме, заданной композитором. Однако хореографы приходят к разным художественным результатам. Килиан согласует свой хореографический замысел с программой композитора и следует музыкальной логике.

Мы видим обобщенную историю о воссоединении пары, которая и была задумана Стравинским.

Правда, у Килиана она теряет русский оттенок, возвышаясь до универсальности, становится наднациональной. В хореографии чувствуются динамика и нерв конца XX. Версия Килиана беспокойнее, эмоциональнее, чем строгая и выверенная, очищенная от психологизма версия Нижинской. Прельжокаж также предлагает универсальную историю, правда, иного содержания. Тему свадебного обряда и рождения пары он нивелирует и создает зрелище о торжествующем инстинкте. Содержание пластики не соответствует содержанию партитуры. Наряду с этим хореография уступает в своём разнообразии музыке, её голосам и ритмам. Энергетика партитуры, её накал и мощь заглушают монотонный хореографический «вопль», предложенный Прельжокажем. Проанализировав хореографическую образность двух постановок, мы приходим к выводу, что постановка Прельжокажа уступает по своей художественной значимости балету Килиана, так как досадно расходится с музыкой. 1. Киреевский П Собрание народных песен П Киреевского Предисл., послесл., коммент., сост. Калугина; худож. Н. Т. Барботченко. Тула: Приок. кн. изд-во, 1986. 46 Скандальная стройка: Почему мэрия Бишкека не спешит закопать котлован? Совсем недавно мэрия сообщила, что в деле о скандальной стройке на проспекте Чуй и улицы Суюмбаева наконец поставлена точка.

После восьми лет судебных тяжб и споров, власти города сообщили, что на месте котлована, который сейчас уродует центральную часть города, должен появиться сквер. Сказать — одно, а выполнить — другое. Появились обстоятельства, которые могут изменить ситуацию и горожане так и не дождутся обещанного сквера. — При наличии всех судебных решений, котлован до сих пор не зарыт. Недавно Верховный суд решил очередной иск в пользу города. Наши оппоненты обжаловали действия мэрии, которые пытались засыпать котлован. Суд решил, что действия мэрии были законными.

Несмотря на это воз и ныне там. По непонятным нам причинам котлован не закапывают. Мы неоднократно записывались и к мэру и к акиму, чтобы решить этот вопрос, но к сожалению, муниципальные службы проявляют нерасторопность, — рассказал в интервью VB.KG Эрик Ирискулбеков. Эта история началась еще 8 лет назад. В начале 2010 года при содействии вице-мэра Бишкека Андрея Филатова участок земли рядом девятиэтажкой «1000 мелочей» продали в частную собственность некоему Мухамедалиеву, тот продал права на землю другому владельцу. Следующим покупателем стало ОсОО «Экспресс-строй». В 2012 году, когда компания приступила к строительству, началась битва за участок. Эрик Ирискулбеков рассказывает, что до того, как на участке стала хозяйничать стройкомпания, там был скверик с деревьями, пешеходными дорожками и скамейками. Часть территории занимала авто парковка с заездами с проспекта Чуй и улицы Суюмбаевой. Несмотря на то, что шли суды ОсОО «Экспресс-строй» разрушило всю инфраструктуру. На месте сквера появился обнесенный забором котлован глубиной 20 метров. В 1972 году Фрунзенский горсовет постановил застроить этот угол. Согласно схемам, сквер и парковка относились к дому «1000 мелочей» в качестве благоустройства. В генплане Бишкека от 2006 года на этой территории не предполагается высотной застройки. Здесь должна быть зеленая зона, а красным отмечена парковка, — продолжил Эрик Ирискулбеков. В 2018 году по решению суда участок земли передали мэрии. Городские власти попытались закопать котлован, однако застройщик вновь обратился в суд с требованием признать действия мэрии незаконными. Суд отказал компании. Пока тянулся спор между столичными властями и частной компанией котлован оставался открытым.

Перепады температуры, осадки и ветер сделали свое дело. Теперь тротуар по проспекту Чуй, который граничит с котлованом постепенно разрушается и буквально уходит под землю, становясь частью котлована. В любой момент кто-то может упасть в огромную яму, которую в некоторых местах уже не закрывает строительный забор. Аким Свердловского района города Бишкека Мурат Осмонов рассказал VB.KG, что полностью разделяет мнение горожан, что на месте котлована должен быть сквер. Городские службы готовы засыпать котлован в ближайшее время. Но, пока они приняли решение не торопиться. — Чтобы закопать котлован и утрамбовать почву понадобится много средств, и мы нашли решение, чтобы не нагружать городской бюджет. Однако у нас появилась мысль, посмотреть по плану детальной планировки что там должно быть: парк или подземная парковка. Мы отправили в мэрию письмо, чтобы нам разъяснили. Закопать — это не проблема, а если окажется, что там должно быть что-то другое? Опять все откапывать? — говорит Мурат Осмонов. Отметим, план детальной планировки Бишкека был утвержден в последние дни 2019 года. Он не опубликован на сайте мэрии. Чертежи есть на сайте Госстроя, однако их сложно разобрать из-за маленького масштаба.

Насколько удалось рассмотреть, по новым схемам угол о котором идет речь теперь предназначен для этажной застройки, а не для зеленой зоны. Кроме того, по словам Мурата Осмонова, компания ОсОО «Экспресс-строй» по-прежнему отстаивает свои права на этот участок. Есть данные, что компания готовит очередной иск в суд, где представит новые доказательства. При этом непонятно, где жильцы новой многоэтажки, которую так настойчиво планирует построить компания, будут оставлять свои автомобили, гулять с детьми и просто отдыхать после рабочего дня.

Места для благоустройства, в этом квартале просто нет. Неожиданный поворот. Продолжение истории. Часть третья. Судья был лаконичен. Заседание длилось буквально несколько минут. Так, во всяком случае, показалось Ивану и Оксане. После вынесения положительного решения по усыновлению, формальности заняли ещё некоторое время. Теперь супруги с сияющими лицами вошли на территорию детского дома. Ставр что-то рисовал в альбоме. Оксана подошла к мальчишке, положила руку на его голову и ласково погладила. Он вздрогнул и поднял на родителей свои лучистые глаза. «Ну, здравствуй, сынок! Пора домой. Собирайся», — промолвил Иван и взял в руки альбом своего уже четвёртого сына. Увиденное его ошеломило. На картинке был нарисован вертолёт, несколько человечков в зелёной форме с автоматами. Один из них лежал на земле, с перебинтованной головой. капельки крови окрасили несколько камней. А на заднем фоне пылал танк. Точь-в-точь, как в тот самый день, когда Дим-Димыч с группой попал в засаду. Только там были ещё два грузовика и БТР. Ставр, похоже, просто не успел закончить рисунок. Через несколько минут к окнам детского дома прильнули все его обитатели. Заведующая украдкой смахнула слезу, а тётя Маша, самая в добрая в мире нянечка, перекрестила вслед этих людей — Ставра и его новых родителей. Дим-Димыч лежал бледный. кислородная маска на лице и какие-то датчики по телу. В палате стояли несколько мужчин в белых халатах. Это были дальнобойщики, братья-афганцы. Главврач, стройная, высокая, по-военному подтянутая женщина лет сорока, недовольно проворчала, но разрешила боевым друзьям буквально на несколько минут проведать своего товарища. Ставр, держа отца за руку, подвёл его к больному. Пристально стал смотреть на него. Дим-Димыч открыл глаза, слегка повернул голову и улыбнулся мальчишке. Ставр ему ответил и вдруг чётко произнёс: «Дядя». Иван с Оксаной переглянулись. В недоумении посмотрели на Ставра. Он ведь не произносил ни единого слова до этого дня! Лишь мычал, угукал и головой вертел или кивал. Завотделением стал возмущаться, переживая за состояние этого странного пациента, у которого при себе не оказалось никаких документов, но нашлось сразу же столько друзей. Главврач согласно кивнула головой и попросила всех выйти из палаты. На вопросительные взгляды мужественных людей, Оксаны и очаровательного мальчугана она ответила просьбой: «Пётр Ильич, поведайте, каково состояние и перспективы у нашего пациента?» Бывшие афганцы вздрогнули и переглянулись. Пётр Ильич? Неужели это тот самый начмед? Иван сделал шаг к врачу, но не успел произнести и слова, как почти двухметровый седовласый бородач положил ему руку на плечо, протёр очки и, лукаво улыбаясь в повязку, прошептал: «Всё будет хорошо. Дима Разуваев теперь пойдёт на поправку. Не скрою, он нас изрядно потрепал. Две клинические смерти за одну жизнь — это слишком! Но выдержит! В Афгане выдержал, да и сейчас выживет. Главное, — к нему память вернулась. » «Сейчас всё поймёшь», — пробормотал самодовольно улыбающийся Степаныч, их боевой комиссар и «шаман», как его порой называли боевые друзья.

«Нет, Петр Ильич, не возражаю», — снимая повязку и даря свою очаровательную улыбку, произнесла главврач. Затем она добавила: «Петя, я чуть позже подойду». Все выходили из корпуса в полной тишине. Наконец, когда группа посетителей Дим-Димыча вышла на улицу, завотделением снял с себя повязку и улыбаясь, громко рявкнул: «Привет, шурави!» «Братцы, это же наш «Пётр Первый!» — заорал Василёк и кинулся к бывшему начмеду. Мужчины обнимались, поднимали друг друга в воздух, тискали изо всех сил и визжали, как молодёжь. А это наш сын, Ставр. Мальчишка сделал шаг навстречу и пожал протянутые мужские руки. А руку Виктории Андреевны он. поцеловал.

Затем смутился и спрятался в складках маминого платья. Мальчишка смотрел на людей с каким-то особым восторгом, скорее не понимая, а чувствуя, что это необыкновенные люди, с непростой судьбой, но с большим и добрым человеческим сердцем. Если история Вам интересна — можете поставить лайк, буду признателен Вашим комментариям. При желании подписывайтесь на канал. Всем мира и добра!

Детство (Горький)/II. Началась и потекла со страшной быстротой густая, пестрая, невыразимо странная жизнь. Она вспоминается мне, как суровая сказка, хорошо рассказанная добрым, но мучительно правдивым гением. Теперь, оживляя прошлое, я сам порою с трудом верю, что всё было именно так, как было, и многое хочется оспорить, отвергнуть, — слишком обильна жестокостью темная жизнь «неумного племени». Но правда выше жалости, и ведь не про себя я рассказываю, а про тот тесный, душный круг жутких впечатлений, в котором жил, — да и по сей день живет, — простой русский человек. Дом деда был наполнен горячим туманом взаимной вражды всех со всеми; она отравляла взрослых, и даже дети принимали в ней живое участие. Впоследствии из рассказов бабушки я узнал, что мать приехала как раз в те дни, когда ее братья настойчиво требовали у отца раздела имущества. Неожиданное возвращение матери еще более обострило и усилило их желание выделиться. Они боялись, что моя мать потребует приданого, назначенного ей, но удержанного дедом, потому что она вышла замуж «самокруткой», против его воли. Дядья считали, что это приданое должно быть поделено между ними. Они тоже давно и жестоко спорили друг с другом о том, кому открыть мастерскую в городе, кому — за Окой, в слободе Кунавине. Уже вскоре после приезда, в кухне во время обеда, вспыхнула ссора: дядья внезапно вскочили на ноги и, перегибаясь через стол, стали выть и рычать на дедушку, жалобно скаля зубы и встряхиваясь, как собаки, а дед, стуча ложкой по столу, покраснел весь и звонко — петухом — закричал: Заплакали дети, отчаянно закричала беременная тетка Наталья; моя мать потащила ее куда-то, взяв в охапку; веселая рябая нянька Евгенья выгоняла из кухни детей; падали стулья; молодой широкоплечий подмастерье Цыганок сел верхом на спину дяди Михаила, а мастер Григорий Иванович, плешивый, бородатый человек в темных очках, спокойно связывал руки дяди полотенцем. Я еще в начале ссоры, испугавшись, вскочил на печь и оттуда в жутком изумлении смотрел, как бабушка смывает водою из медного рукомойника кровь с разбитого лица дяди Якова; он плакал и топал ногами, а она говорила тяжелым голосом: Они говорили долго; сначала дружелюбно, а потом дед начал шаркать ногой по полу, как петух перед боем, грозил бабушке пальцем и громко шептал: Неловко повернувшись на печи, я свалил утюг; загремев по ступеням влаза, он шлепнулся в лохань с помоями.

Дед впрыгнул на ступень, стащил меня и стал смотреть в лицо мне так, как будто видел меня впервые. Я хорошо видел, что дед следит за мною умными и зоркими зелеными глазами, и боялся его. Помню, мне всегда хотелось спрятаться от этих обжигающих глаз. Мне казалось, что дед злой; он со всеми говорит насмешливо, обидно, подзадоривая и стараясь рассердить всякого. В час отдыха, во время вечернего чая, когда он, дядья и работники приходили в кухню из мастерской, усталые, с руками, окрашенными сандалом, обожженными купоросом, с повязанными тесемкой волосами, все похожие на темные иконы в углу кухни, — в этот опасный час дед садился против меня и, вызывая зависть других внуков, разговаривал со мною чаще, чем с ними.

Весь он был складный, точеный, острый. Его атласный, шитый шелками, глухой жилет был стар, вытерт, ситцевая рубаха измята, на коленях штанов красовались большие заплаты, а все-таки он казался одетым и чище и красивей сыновей, носивших пиджаки, манишки и шёлковые косынки на шеях.

Через несколько дней после приезда он заставил меня учить молитвы.

Все другие дети были старше и уже учились грамоте у дьячка Успенской церкви; золотые главы ее были видны из окон дома. Меня учила тихонькая, пугливая тетка Наталья, женщина с детским личиком и такими прозрачными глазами, что, мне казалось, сквозь них можно было видеть всё сзади ее головы. Притаившись, я соображал: пороть — значит расшивать платья, отданные в краску, а сечь и бить — одно и то же, видимо. Бьют лошадей, собак, кошек; в Астрахани будочники бьют персиян, — это я видел. Но я никогда не видал, чтоб так били маленьких, и хотя здесь дядья щелкали своих то по лбу, то по затылку, — дети относились к этому равнодушно, только почесывая ушибленное место. Я не однажды спрашивал их: Шумную историю с наперстком я знал. Вечерами, от чая до ужина, дядья и мастер сшивали куски окрашенной материи в одну «штуку» и пристегивали к ней картонные ярлыки. Желая пошутить над полуслепым Григорием, дядя Михаил велел девятилетнему племяннику накалить на огне свечи наперсток мастера. Саша зажал наперсток щипцами для снимания нагара со свеч, сильно накалил его и, незаметно подложив под руку Григория, спрятался за печку, но как раз в этот момент пришел дедушка, сел за работу и сам сунул палец в каленый наперсток. Дядя Михаил, согнувшись над столом, гонял наперсток пальцем и дул на него; мастер невозмутимо шил; тени прыгали по его огромной лысине; прибежал дядя Яков и, спрятавшись за угол печи, тихонько смеялся там; бабушка терла на терке сырой картофель. Мне было ясно, что все боятся матери; даже сам дедушка говорил с нею не так, как с другими, — тише. Это было приятно мне, и я с гордостью хвастался перед братьями: Меня очень занимало, как ловко взрослые изменяют цвета материй: берут желтую, мочат ее в черной воде, и материя делается густо-синей — «кубовой»; полощут серое в рыжей воде, и оно становится красноватым — «бордо». Просто, а — непонятно.

Мне захотелось самому окрасить что-нибудь, и я сказал об этом Саше Яковову, серьезному мальчику; он всегда держался на виду у взрослых, со всеми ласковый, готовый всем и всячески услужить. Взрослые хвалили его за послушание, за ум, но дедушка смотрел на Сашу искоса и говорил: Худенький, темный, с выпученными, рачьими глазами, Саша Яковов говорил торопливо, тихо, захлебываясь словами, и всегда таинственно оглядывался, точно собираясь бежать куда-то, спрятаться. Карие зрачки его были неподвижны, но, когда он возбуждался, дрожали вместе с белками. Он был неприятен мне.

Мне гораздо больше нравился малозаметный увалень Саша Михаилов, мальчик тихий, с печальными глазами и хорошей улыбкой, очень похожий на свою кроткую мать. У него были некрасивые зубы; они высовывались изо рта и в верхней челюсти росли двумя рядами. Это очень занимало его; он постоянно держал во рту пальцы, раскачивая, пытаясь выдернуть зубы заднего ряда, и покорно позволял щупать их каждому, кто желал. Но ничего более интересного я не находил в нем. В доме, битком набитом людьми, он жил одиноко, любил сидеть в полутемных углах, а вечером у окна. С ним хорошо было молчать — сидеть у окна, тесно прижавшись к нему, и молчать целый час, глядя, как в красном вечернем небе вокруг золотых луковиц Успенского храма вьются-мечутся черные галки, взмывают высоко вверх, падают вниз и, вдруг покрыв угасающее небо черною сетью, исчезают куда-то, оставив за собою пустоту. Когда смотришь на это, говорить ни о чем не хочется, и приятная скука наполняет грудь. А Саша дяди Якова мог обо всем говорить много и солидно, как взрослый. Узнав, что я желаю заняться ремеслом красильщика, он посоветовал мне взять из шкапа белую праздничную скатерть и окрасить ее в синий цвет. Я вытащил тяжелую скатерть, выбежал с нею на двор, но когда опустил край ее в чан с «кубовой», на меня налетел откуда-то Цыганок, вырвал скатерть и, отжимая ее широкими лапами, крикнул брату, следившему из сеней за моею работой: В субботу, перед всенощной, кто-то привел меня в кухню; там было темно и тихо. Помню плотно прикрытые двери в сени и в комнаты, а за окнами серую муть осеннего вечера, шорох дождя. Перед черным челом печи на широкой скамье сидел сердитый, непохожий на себя Цыганок; дедушка, стоя в углу у лохани, выбирал из ведра с водою длинные прутья, мерял их, складывая один с другим, и со свистом размахивал ими по воздуху. Бабушка, стоя где-то в темноте, громко нюхала табак и ворчала: Говорил он спокойно, и ни звук его голоса, ни возня мальчика на скрипучем стуле, ни шарканье ног бабушки, — ничто не нарушало памятной тишины в сумраке кухни, под низким закопченным потолком. Саша встал, расстегнул штаны, спустил их до колен и, поддерживая руками, согнувшись, спотыкаясь, пошел к скамье. Смотреть, как он идет, было нехорошо, у меня тоже дрожали ноги. Но стало еще хуже, когда он покорно лег на скамью вниз лицом, а Ванька, привязав его к скамье под мышки и за шею широким полотенцем, наклонился над ним и схватил черными руками ноги его у щиколоток. Дед бросился к ней, сшиб ее с ног, выхватил меня и понес к лавке. Я бился в руках у него, дергал рыжую бороду, укусил ему палец. Он орал, тискал меня и наконец бросил на лавку, разбив мне лицо. Помню дикий его крик: Дед засек меня до потери сознания, и несколько дней я хворал, валяясь вверх спиною на широкой жаркой постели в маленькой комнате с одним окном и красной, неугасимой лампадой в углу пред киотом со множеством икон. Дни нездоровья были для меня большими днями жизни. В течение их я, должно быть, сильно вырос и почувствовал что-то особенное. С тех дней у меня явилось беспокойное внимание к людям, и, точно мне содрали кожу с сердца, оно стало невыносимо чутким ко всякой обиде и боли, своей и чужой. Прежде всего меня очень поразила ссора бабушки с матерью: в тесноте комнаты бабушка, черная и большая, лезла на мать, заталкивая ее в угол, к образам, и шипела: Я запомнил: мать — не сильная; она, как все, боится деда. Я мешаю ей уйти из дома, где она не может жить. Это было очень грустно. Вскоре мать действительно исчезла из дома. Уехала куда-то гостить. Очень хотелось ударить его ногой, но было больно пошевелиться. Он казался еще более рыжим, чем был раньше; голова его беспокойно качалась; яркие глаза искали чего-то на стене. Вынув из кармана пряничного козла, два сахарных рожка, яблоко и ветку синего изюма, он положил всё это на подушку, к носу моему. Нагнувшись, поцеловал меня в лоб; потом заговорил, тихо поглаживая голову мою маленькой жесткой рукою, окрашенной в желтый цвет, особенно заметный на кривых, птичьих ногтях. — Я тебя тогда перетово, брат. Разгорячился очень; укусил ты меня, царапал, ну, и я тоже рассердился! Однако не беда, что ты лишнее перетерпел, — в зачет пойдет! Ты знай: когда свой, родной бьет, — это не обида, а наука! Чужому не давайся, а свой ничего! Ты думаешь, меня не били? Меня, Олеша, так били, что ты этого и в страшном сне не увидишь. Меня так обижали, что, поди-ка, сам господь бог глядел — плакал! А что вышло?

Сирота, нищей матери сын, я вот дошел до своего места, — старшиной цеховым сделан, начальник людям. Привалившись ко мне сухим, складным телом, он стал рассказывать о детских своих днях словами крепкими и тяжелыми, складывая их одно с другим легко и ловко. — Ты вот пароходом прибыл, пар тебя вез, а я в молодости сам, своей силой супроти Волги баржи тянул. Баржа — по воде, я — по бережку, бос, по острому камню, по осыпям, да так от восхода солнца до ночи! Накалит солнышко затылок-то, голова, как чугун, кипит, а ты, согнувшись в три погибели, — косточки скрипят, — идешь да идешь, и пути не видать, глаза потом залило, а душа-то плачется, а слеза-то катится, — эхма, Олеша, помалкивай! Идешь, идешь, да из лямки-то и вывалишься, мордой в землю — и тому рад; стало быть, вся сила чисто вышла, хоть отдыхай, хоть издыхай! Вот как жили у бога на глазах, у милостивого господа Исуса Христа. Да так-то я трижды Волгу-мать вымерял: от Симбирского до Рыбинска, от Саратова досюдова да от Астрахани до Макарьева, до ярмарки, — в этом многие тысячи верст! А на четвертый год уж и водоливом пошел, — показал хозяину разум свой. Говорил он и — быстро, как облако, рос предо мною, превращаясь из маленького, сухого старичка в человека силы сказочной, — он один ведет против реки огромную серую баржу… Иногда он соскакивал с постели и, размахивая руками, показывал мне, как ходят бурлаки в лямках, как откачивают воду; пел баском какие-то песни, потом снова молодо прыгал на кровать и, весь удивительный, еще более густо, крепко говорил: — Ну, зато, Олеша, на привале, на отдыхе, летним вечером в Жигулях, где-нибудь, под зеленой горой, поразложим, бывалоче, костры — кашицу варить, да как заведет горевой бурлак сердечную песню, да как вступится, грянет вся артель, — аж мороз по коже дернет, и будто Волга вся быстрей пойдет, — так бы, чай, конем и встала на дыбы, до самых облаков! И всякое горе — как пыль по ветру; до того люди запевались, что, бывало, и каша вон из котла бежит; тут кашевара по лбу половником надо бить: играй как хошь, а дело помни! Рассказывал он вплоть до вечера, и, когда ушел, ласково простясь со мной, я знал, что дедушка не злой и не страшен. Мне до слез трудно было вспоминать, что это он так жестоко избил меня, но и забыть об этом я не мог. Посещение деда широко открыло дверь для всех, и с утра до вечера кто-нибудь сидел у постели, всячески стараясь позабавить меня; помню, что это не всегда было весело и забавно. Чаще других бывала у меня бабушка; она и спала на одной кровати со мной; но самое яркое впечатление этих дней дал мне Цыганок. Квадратный, широкогрудый, с огромной кудрявой головой, он явился под вечер, празднично одетый в золотистую, шёлковую рубаху, плисовые штаны и скрипучие сапоги гармоникой. Блестели его волосы, сверкали раскосые веселые глаза под густыми бровями и белые зубы под черной полоской молодых усов, горела рубаха, мягко отражая красный огонь неугасимой лампады. — Ты глянь-ка, — сказал он, приподняв рукав, показывая мне голую руку до локтя в красных рубцах, — вон как разнесло! Да еще хуже было, зажило много! — Чуешь ли: как вошел дед в ярость, и вижу, запорет он тебя, так начал я руку эту подставлять, ждал — переломится прут, дедушка-то отойдет за другим, а тебя и утащат бабаня али мать! Ну, прут не переломился, гибок, моченый! А все-таки тебе меньше попало, — видишь насколько? Я, брат, жуликоватый. — Когда тебя вдругорядь сечь будут, ты, гляди, не сжимайся, не сжимай тело-то, — чуешь? Вдвойне больней, когда тело сожмешь, а ты распусти его свободно, чтоб оно мягко было, — киселем лежи! И не надувайся, дыши вовсю, кричи благим матом, — ты это помни, это хорошо! — Коли он сечет с навеса, просто сверху кладет лозу, — ну, тут лежи спокойно, мягко; а ежели он с оттяжкой сечет, — ударит да к себе потянет лозину, чтобы кожу снять, — так и ты виляй телом к нему, за лозой, понимаешь? Это легче! После наделавшего шума убийства цыганские наркоторговцы бежали из Чемодановки. Цыганочка с выездом. Ветеран чеченской кампании Владимир Грушин попытался словом утихомирить цыган, учинивших погром в Чемодановке Пензенской области.

Слово воздействия не возымело. К Грушину подобрались сзади и проломили ему голову. 34-летний мужик скончался в больнице, оставив сиротой малолетнюю дочку. Родители-пенсионеры лишились единственного кормильца. В знак протеста местные жители перекрыли федеральную трассу – и местным властям воленс-ноленс пришлось реагировать. В итоге табор бежал из Чемодановки. Но если где-то убыло, то где-то и прибыло. А проблема не решена. Вот что пишет про Чемодановку местный телеграм-канал «Пенза – новости и слухи»: «Деревня Лопатки (от Чемодановки – рукой подать, один и тот же Бессоновский район. – Ред.) с населением 900 человек является оптовой наркобазой Пензенской области.

Это исторический факт, цыгане захватили деревню ещё в 90-е. То, что ни одна властная структура не сочла нужным ликвидировать этот криминальный центр, – понятно. Денежный поток из Лопаток такой, что ни один не устоит. Поэтому и крышевали цыган, как своих детей». Но убийство Владимира Грушина вызвало широкий общественный резонанс, и слух о цыганской вольнице, крышуемой местными властями, долетел до Москвы. Что в таких случаях бывает, всем известно, и местному начальству в том числе. И цыгане как испарились. Были – и нет их. «Никакого организованного вывоза цыган не было, – увещевает глава Чемодановского сельсовета Сергей Фадеев. Сельсовет ведает двумя сёлами, то есть и Лопатками тоже. – Желающие выехать выехали в добровольном порядке. По моим предположениям, многие подались в Волгоградскую область, где их местная диаспора готова была принять». «Принудительного выселения не было, – вторит Фадееву пресс-секретарь губернатора Пензенской области Дина Черёмушкина. – Даже разговора об этом быть не могло в принципе. Никакие инсинуации здесь неуместны». Губернатор Иван Белозерцев примчался в село, как только слух об убийстве долетел до Пензы. Раньше, понятно, до Чемодановки у него руки не доходили. Зато теперь, доложил губернатор в Москву, «ситуация в Чемодановке стабилизирована. Обстановка спокойная». Но цыганский активист Артур Горбатов из Ассоциации цыган плюхает в эту медовую благодать ложку дёгтя: «Цыгане уехали, чтобы переждать, когда ситуация стабилизируется». Значит, скоро вернутся. Выходит, неспроста вдова Грушина опасается за свою жизнь. Уходя, цыганки ей пообещали: «Вернёмся – убьём. А дочку себе заберём и воспитаем цыганкой». До недавнего времени на Украине всё было точно так же, как и в России: цыгане беспрепятственно торговали наркотиками, отправляя на кладбища местную молодёжь. Силовики им не препятствовали – понятно почему. Но когда в пригородах Львова, Ровно и Тернополя стали пропадать малолетние дети, ситуация накалилась, и на ромов (так на Украине называют цыган) ополчились националистические группировки. Начались цыганские погромы. Цыган насмерть забивали металлическими трубами и цепями. В итоге семеро пропавших детей из украинских семей нашлись в Ровно (их привезли назад из Закарпатья), а ещё трое – в Тернополе. Казалось бы, после этого погромы должны были прекратиться – детей-то цыгане вернули, хотя и не всех. Однако произошло ровно наоборот.

Ага, смекнули местные жители, стало быть, ромы и в самом деле воруют детей! Вот тут-то и завертелось. Высший совет обороны Ливана намерен ввести в стране полный локдаун из-за ситуации с распространением коронавирусной инфекции. Он продлится с 14 по 30 ноября. С Западной Украины цыганские погромы перекинулись на Одесскую и Николаевскую области, а в Киеве разогнали и сожгли дотла табор на Лысой горе. Как потом оказалось, вместе с несколькими цыганами. Полицейский наряд прибыл примерно через полчаса, но законники не выходили из своего автомобиля, терпеливо дожидаясь, пока расправа закончится. Подозреваемому в организации погромов Сергею Мазуру влепили два месяца круглосуточного домашнего ареста, но националисты устроили возле суда «кошачий концерт», и наказание смягчили до «ночного ареста» – с 22 часов до 6 утра. Осознав, что расправам, по сути, уже ничто не мешает, а законники явно на стороне погромщиков, украинские ромы рванули через российскую границу.

Говорят, поначалу хотели в Крым, но не рискнули. На полуострове цыганам не рады с середины 80-х. Весь бизнес, которым традиционно занимаются ромы, под контролем у местных братков. А с ними особо не забалуешь – сразу отправят на кладбище. Так или иначе, но из-за украинских погромов в России цыган прибыло. Тысяч примерно на 100–150. Своих цыган в России тоже хватает – их около 2 млн. Котляры, ловари, сэрвы, влахи – более десятка разновидностей. Отличаются они достаточно сильно. Ловарей (от «ловэ» – деньги), к примеру, не заставишь работать и палкой. А котельщики – кэлдэрары – либо что-то мастерят, либо в крайнем случае собирают и сдают металлолом, но почти всегда трудятся. Правда, они скорее исключение. Работать у цыган не принято. В СССР цыган адаптировали к жизни в обществе, руководствуясь основным принципом социалистического общежития: не можешь – научим, не хочешь – заставим. Ни о какой повальной наркоторговле не могло быть и речи, а «цыганские свадьбы» – если становилось известно, что невесту выдают несовершеннолетней, – в полном составе свозили в КПЗ. Был порядок. А в 90-х его не стало. Цыганские дети прекратили ходить в школы (некоторые, правда, успевают несколько лет по­учиться, до 10–12 лет, но в редких случаях). А Уголовный кодекс и прочие своды законов им заменил «романипэ» – устная совокупность цыганского духа, цыганской сущности и этнического уклада. Согласно «романипэ» красть и обманывать цыган – нельзя. Остальных – можно и нужно. Подобное понимание – что можно, а чего нет – ведёт понятное дело куда. Прямиком за решётку. Среди осуждённых в России мужчин – до 15% цыган. Среди женщин – только не падайте!

– до 60%. Статистика неофициальная – официальная по причине ложно понимаемой политкорректности не ведётся. Но говорят, что 60% – это в зависимости от региона. Где-то цыганок сидит даже больше, а где-то – поменьше. Вот в крымских тюрьмах их вообще почти нет, но там, как мы уже отмечали, своя специфика.

Ниша мелкой розницы прочно освоена «коренным народом» и организованной преступностью, а в Крыму она межнациональная. Но цыганским наркобарыгам в этой системе совсем мало места. Ещё немного занимательной статистики. Оперативники, следящие за показателями «преступного рецидива», уверяют, что рецидив, как правило, случается у 30% преступников – если брать в целом. Но вот у цыган рецидив происходит в 80–90%. Другими словами, почти каждый попавший за решётку цыган или цыганка попадёт туда снова с вероятностью примерно один к десяти. За что же они сидят? Как правило, не за мошенничество, не за проникновение в чужие жилища без приглашения и даже не за воровство – хотя и за всё это тоже. Основная «цыганская» статья УК – 228-я. Сбыт наркотиков. Цыганские девочки начинают работать наркокурьерами в 8–10 лет. В 12 они, как правило, уже профессионалки. «Такими девочками забиты все колонии, – отмечает тележурналист Борис Соболев, автор нашумевшего документального фильма «Бремя цыган». – Покупают у оптовиков грамм героина по 350 рублей, продают по тысяче. Не вся наркомафия в России – цыгане, они лишь средняя и мелкая розница. Но практически все торгуют. Спрашиваю у заключённой – все цыгане, кого ты знаешь, торгуют наркотиками? И она отвечает: да, все. Абсолютно». Съёмочная группа Соболева снимала свой фильм в Искитиме под Новосибирском – городок с полусотней тысяч жителей. Время от времени там пылают дома – обозлённые местные жители дотла сжигают цыганские особняки. Министр иностранных дел РФ Сергей Лавров будет находиться на самоизоляции из-за контакта с заразившимся коронавирусом. Все ранее запланированные визиты и встречи переносятся на более поздний срок. В местном облздраве подсчитали, что, когда цыгане сбегают от расправ, смертность в городке от передозировок наркотиков снижается в 7 раз. Средний цыганский табор – порядка 400 человек (в редких случаях, как в Чемодановке, – 800–900). Как правило, из этих четырёх сотен триста – в тюрьме. Остальные – под надзором или под подпиской. Каждый цыганский дом правоохранители «шмонают» как минимум раз в месяц. В общем, «под колпаком» всё взрослое население табора. Почему женщин сидит намного больше, чем мужчин? Потому, что «романипэ» предписывает им брать вину на себя. Цыгане-мужчины садятся лишь в том случае, если в их семье не остаётся не отбывающих тюремный срок женщин. А как вам такой штришок – подавляющее большинство цыган и цыганок выходят на волю досрочно, по УДО. Даже в случаях острого рецидива. Почему? Говорят, что у цыган есть особые люди, «решалы», договаривающиеся с пенитенциарной системой по таксе. А такса якобы такая: если сел в первый раз, то досрочный выход обходится всего в 100 тыс. рублей.

Если не в первый – в 300–400 тысяч. Для цыган это пыль. На ромских свадьбах молодожёнам за 20 минут собирают по полмиллиона До половины всех жалоб в ЕСПЧ из России – от цыган. Как правило, ромы жалуются на «этнические чистки» – как в Чемодановке. Жалуются не ради того, чтобы восстановить справедливость, а исключительно ради денежных компенсаций. Европейские судьи, как правило, на стороне цыган. Суммы компенсаций доходят до 20 тыс.

евро. Так что денег цыганам, похоже, хватает и без торговли наркотиками. Но, как мы уже отмечали, труд у цыган, почти у всех, – презренное занятие. Говорят, такова традиция, правда, в Советском Союзе чтить эту традицию отваживались немногие. Сегодня – наоборот. Цыганских девочек замуж выдают рано – с 12 лет. Так что к 17 годам у пары – двое и больше детей. Юношей это автоматически освобождает от армейской службы, а девушкам позволяет получить материнский капитал и кучу других социальных выплат. А поскольку цыганские браки, как правило, официально не регистрируются, цыганки практически поголовно получают пособия матерей-одиночек. Сокрушаясь при этом, что в России-де отменили советский орден «Мать-героиня», который вручали по факту рождения 10-го ребёнка, – вместе с кучей всевозможных социальных «плюшек» (многокомнатная квартира, обстановка и автомобиль шли в комплекте). В общем, не жизнь, а сплошная халява. Если какая-то мать семейства загремела в тюрьму, её детей воспитывают родственники или соседи. Опекунские пособия – главный источник доходов пожилых цыганок. Что же получается, в 90-х годах в России, вольно или невольно, власти взрастили целый народ нахлебников и преступников? В СССР ведь, кажется, подобного не было – все, наверное, помнят фильм «Цыган», а в нём ромы исправно трудились. Главный герой ковал в кузне железо, кто-то пас колхозное стадо, кто-то работал на стройке.

Были и попрошайки, и даже кибитки кочевые, и пёстрые толпы на рынках в южных городах – но не было повальной наркоторговли и такого же повального иждивенчества. Закон, конечно же, нарушали – достаточно вспомнить гадалок, обиравших доверчивых дам. Но городские погосты в российской глубинке не были переполнены могилами наркоманов, не доживших и до 30 – клиентурой цыганских посёлков, чемодановок и лопаток. В СССР же смогли. Достаточно обуздать коррупцию во властных структурах на местах – всего-то делов. Вопрос политической воли.

Иначе – новые «чемодановки». Что-то нужно предпринимать и с повальной цыганской безграмотностью. Ведь не случайно ромские бароны и прочие их старейшины старательно препятствуют тому, чтобы дети ходили в школу.

Безграмотные покорней. Такими легче управлять. Но есть одна проблема, которую, кажется, не решить. Дело в том, что цыганская элита не настроена что-то менять и во всех бедах своего рода-племени винит кого угодно, но только не самих себя.

«Огромная армия СМИ работает против цыган, – убеждена президент Национально-культурной автономии российских цыган Надежда Деметер. – Цыгане и наркотики – поставили знак равенства. Ситуация ненормальная. Покажут по телевизору тонну наркотиков и одну несчастную старушку – и у зрителей формируется образ». Как-то у Надежды Деметер поинтересовались: почему она, как лидер цыганской национальной автономии, покрывает своих соплеменников, вместо того чтобы их воспитывать? Она ответила вопросом на вопрос: а почему-де вы не наказываете «ваших» (так и сказала!) чиновников за воровство и крышевание? Вот и поговорили. По мнению министра иностранных дел РФ Сергея Лаврова, санкции, введённые из-за инцидента с Алексеем Навальным, демонстрируют неспособность Евросоюза адекватно оценивать происходящее и стремление ставить себя вне закона. Задавали Надежде Деметер и другой неудобный вопрос: почему, мол, цыгане не платят за ЖКХ (дело было после нашумевшего инцидента в Плеханово, когда коммунальщики отрезали цыганский посёлок от газовой магистрали за неуплату, но цыгане самостоятельно присосались к трубе, так и не заплатив ни копейки)? Но при этом отстраивают себе дорогущие коттеджи и приобретают новёхонькие «Мерседесы», «Порше» и БМВ. Знаете, что ответила на это Деметер? «Какие вы все одинаковые». И дальше: «Вы за ОМОН?

Или за «Газпром»? Вам плевать на детей, которые в холод остались без отопления? Плевать, потому что они – цыгане?

Вот когда ОМОН придёт к вам, тогда вернёмся к этому разговору.

Они работают, жаль, что фильм утверждает обратное». Но если работают, тогда почему не оплачивают счета?! И это – позиция, так сказать, цыганского «руководства». На поминках по Владимиру Грушину не было алкоголя – вообще. Запретил губернатор. Трезвые как стекло односельчане покойника обсуждали, на что истратить следующую зарплату – на охотничье ружьё или всё-таки на травматику. Так, говорят, и не выяснили. Но к скорому возвращению своих исчезнувших в одночасье соседей односельчане, по всей видимости, готовятся загодя.